8 ноября 1953 года писатель, нобелевский лауреат Иван Бунин скончался во Франции от сердечной астмы. Но свою смерть Бунин начал ожидать намного раньше. Его многочисленные болезни обострила голодная и безденежная жизнь во Франции в годы Второй мировой войны. Он неистово скучал по России и читал все, что публиковали о ней другие писатели. В то же время он истово ненавидел то, что с ней сделала коммунистическая власть, и нещадно критиковал коллег по цеху.
«АиФ-Черноземье» собрал записи из дневников Бунина, сделанные в последние годы его жизни, - о литературе, войне и смерти. Орфография и пунктуация автора сохранены.
О начале Великой Отечественной войны, 22 июня 1941 года
«С новой страницы пишу продолжение этого дня - великое событие - Германия нынче утром объявила войну России - и финны и румыны уже «вторглись» в «пределы» ее.
После завтрака (голый суп из протертого гороха и салат) лег продолжать читать письма Флобера (письмо из Рима к матери от 8 апр. 1851 г.), как вдруг крик Зурова: «И. А., Герм. объявила войну России!» Думал, шутит, но то же закричал снизу и Бахр. Побежал в столовую к радио - да! Взволнованы мы ужасно. [...]
Тихий, мутный день, вся долина в беловатом легком тумане.
Да, теперь действительно так: или пан или пропал».
Об участи евреев во Франции, 1942 год
«Сухое лето, сгоревшие цветы олеандра. Еврейские дни дошли и до нас. В Париже, говорят, взяли 40 000. Хватают по ночам, 10 минут на сборы. И мужчинам и женщинам бреют головы - и затем человек исчезает без следа. Детей отнимают, рвут их документы, номеруют - будет без роду-племени, где-то воспитают по-своему. Молодых евреек - в бардаки, для солдат. У нас взяли, говорят, уже человек 700-800… Евреям (взятым) не дают пить».
О страшных днях войны, 1942 год
«Второй день без завтрака - в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев - вода и листья!
И озверелые люди продолжают свое дьяволово дело - убийства и разрушение всего, всего! И все это началось по воле одного человека - разрушение жизни всего земного шара - вернее, того, кто воплотил в себе волю своего народа, которому не должно быть прощения до 77 колена.
Нищета, дикое одиночество, безвыходность, голод, холод, грязь - вот последние дни моей жизни. И что впереди? Сколько мне осталось? И чего? Верно, полной погибели. Был Жорж - мило брякнул (насчет Веры), что у Куталадзе рак начался тоже с язвы желудка. И ужас при мысли о ней. Она уже и теперь скелет, старуха страшная.
Полнолуние. Битвы в России. Что-то будет? Это главное, главное - судьба всего мира зависит от этого».
О бедной жизни во Франции, 1943 год
«10 лет тому назад стал в этот вечер почти миллионером. Банкет, Кронпринц, Ингрид. Нынче у нас за обедом голые щи и по 3 вареных картошки. Зато завтракали у Клягина - жигo, рис, все плавает в жиру».
О русских писателях
«Читал I книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка с множеством местных слов…
Кончил вчера вторую книгу «Тихого Дона». Все-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».
«Вчера еще читал «Вечерние огни» Фета - в который раз! (Теперь, верно, уже в последний в жизни.) Почти все из рук вон плохо. Многое даже противно - его старческая любовь. То есть, то, как он ее выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, ее чувств и мыслей при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, - губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, - но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых».
«Убежден, что Г[оголь] никогда не жег «М[ертвых] Д[уш]». Не знаю, кого больше ненавижу, как человека - Гоголя или Достоевского».
«Перечитал первый том «Бр. Карамазовых». Три четверти - совершенный лубок, балаган. А меж тем очень ловкий, удивительно способный писака… Прочел (перечитал, конечно) второй том "Бр. Карамазовых". Удивительно умен, ловок - и то и дело до крайней глупости неправдоподобная чепуха. В общем скука, не трогает ничуть».
«Нынче и вчера читал рассказы Зощенко 37 г. Плохо, однообразно. Только одно выносишь - мысль, до чего мелка и пошла там жизнь. И недаром всегда пишет он столь убогим, полудикарским языком - это язык его несметных героев, той России, которой она стала».
«Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью! Лет 15 т. н. (тому назад – ред.) я обедал у какой-то герцогини в Париже, на обеде был Henri de Renier (Ренье Анри Франсуа Жозеф, французский поэт – ред.) в широком старомодном фраке, с гальскими усами. Когда мы после обеда стоя курили с ним, он мне сказал, что Дантес приходится ему каким-то дальним родственником - и: «que voulez-vous? (Что вы хотите? – ред.) Дантес защищал свою жизнь!» Мог бы и не говорить мне этого».
О собственной смерти
1941 год
«Каждое утро просыпаюсь с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. "Чего еще ждать мне, Господи?" Дни мои на исходе. Если бы знать, что еще хоть 10 лет впереди! Но: какие же будут эти годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее...
На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанное в разное время... И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти….
Пальцы в трещинах от холода, не искупаться, не вымыть ног, тошнотворные супы из белой репы... Нынче записал на бумажке: «сжечь». Сжечь меня, когда умру. Как это ни страшно, ни гадко, все лучше, чем гнить в могиле…
Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой - Ленинград, Нижний - Горький, Тверь - Калинин - по имени ничтожеств, типа метранпажа захолустной типографии! Балаган».
Ночь с 27 на 28 января 1953 года
«Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего все об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и о неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила!»
2 мая 1953 года
«Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я приобщусь к Финикову, Роговскому, Шмелеву, Пантелеймонову!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!»