«Некоторые абитуриенты, имея деньги, идут на платное отделение, где учатся кое–как, занимая, по сути, чужое место. Можете представить, какие из них получаются врачи?» – задаётся вопросом 90–летний Владимир Дробышев, доктор медицинских наук, профессор, ветеран Великой Отечественной войны.
Обожжённое детство
– Владимир Иванович, ваша юность пришлась на военную пору. Что запомнилось о том времени?
– Учиться я начал в школе №4, бывшей гимназии на улице Степана Разина. Потом там устроили школу военных музыкантов, поэтому всех учащихся перевели в пятую – сегодня это школа №28. Но поскольку началась война и многие учебные заведения отдавали под госпитали, то я оказался сначала в школе на улице Пушкинской, а затем на проспекте Революции. Но доучиться там не пришлось. Пятого июля 1942 года мы с матерью эвакуировались из Воронежа.
Еле–еле добрались до вокзала, поскольку уже повсюду бомбили. Когда стал отходить последний состав, начался налёт вражеской авиации. Немецкие лётчики, заходившие со стороны Отрожки, даже не бомбили, а поливали гражданский эшелон из пулемётов на бреющем полёте. Летели так низко, что можно было разглядеть их лица в шлемах.
Сразу же началась паника. Люди бросали вещи и запрыгивали на ходу в вагоны. Я, мама и её сестра тоже успели в последний момент вскочить в вагон. А уже 6 июля 1942 года немцы вошли в город. Потом, на пути к Волге, нас ещё несколько раз бомбили, заставляя выскакивать из вагонов и укрываться где только можно от летящих осколков. Я тогда впервые увидел, как лежащие на земле советские граждане истово молятся Богу.
Не все доехали до Сталинграда, но нам повезло, остались живы. Дальше наш путь лежал в южно–казахстанский городок Туркестан, где нас поселили в доме украинки, чьи предки были раскулачены и сосланы. Там мы с матерью и прожили вплоть до возвращения домой.
– И вы решили посвятить себя медицине?
– Не сразу. Поскольку в городе оставался только один работающий техникум – железнодорожный, а мне надо было получать профессию, то я поступил именно туда. Половину времени мы там учились, а половину разгружали эшелоны с ранеными, которых развозили по госпиталям, а ещё заготавливали дрова и пиломатериалы неподалёку от станции Беляево, где жили в лесу в землянках – нужно было восстанавливать город. После окончания техникума и получения звания «младший техник–лейтенант» я отправился работать на станцию Грязи. Но поскольку меня всегда тянуло к медицине, а к технике душа не лежала никогда, хотя в семье почти все мужчины были железнодорожниками, то начальник дистанции разрешил мне поступать в медицинский вуз, который уже начал работать в Воронеже. И в 1947 году я туда поступил.
Учёбу пришлось совмещать с восстановлением практически полностью разрушенного здания вуза. Работали вместе с пленными немцами. Они были очень смирными, и их охраняла всего пара солдат. Да и куда им было бежать? Они даже разговаривать с нами остерегались. Но никакой злости в то время у нас друг на друга уже не было. Мы, молодёжь, очень радовались, что война закончилась и снова есть возможность учиться.
Не за страх, а за совесть
– Чем отличалась учёба после войны?
– К нам на курс тогда пришло много бывших фронтовиков, поэтому дисциплина в аудиториях была идеальная. И, конечно, все тогда учились не за страх, а за совесть. На нашем курсе, кстати, обучался Рэм Петров, который стал вице–президентом Академии наук СССР. Многие другие выпускники тоже стали специалистами высочайшего класса, в том числе руководителями клиник и даже облздравотделов. И это при том, что в послевоенные годы мы жили в очень тяжёлых условиях, не то что сегодняшние студенты. Однако многие из нас занимались в научных кружках, выступали на конференциях. Нынче у многих студентов отношение к учёбе, к сожалению, изменилось.
– Возможно, свою лепту внесло платное образование, когда студенты уверены, что им в любом случае выдадут диплом?
– Конечно. Ведь многие способные ребята действительно хотели бы овладеть профессией врача, но у них нет денег, чтобы платить за учёбу. А набор на бюджет ограничен, в то время как некоторые абитуриенты, имея деньги, идут на платное отделение, где учатся кое–как, занимая, по сути, чужое место. Можете представить, какие из них получаются врачи?
Кстати, преподаватели тоже были особыми. Я ещё застал четырёх профессоров, которые работали в Дерптском (Юрьевском) университете, а с 1918 года начали преподавать в нашем мединституте. Эти старые русские профессора были для нас эталоном интеллекта и эрудиции. Хорошо помню преподавателей клинических дисциплин и как много времени они уделяли обследованию больных. Довольно часто хирурги, включая профессоров, перед сложной и редкой операцией приходили в анатомичку, чтобы на трупе уточнить какие–то детали предстоящей операции. Сегодня это звучит как анекдот.
В послевоенные годы и взаимоотношения преподавателей и студентов были иными. Один факт: после войны мы получали продукты по карточкам, и наши профессора стояли в очередях вместе со всеми. Они и в институтской художественной самодеятельности, и в субботниках всегда участвовали – наравне со студентами.
В невесомости
– Вы считаете, что уровень знаний и культуры в здравоохранении у нас упал?
– Упали требования, предъявляемые к людям, занятым в медицине, как, впрочем, и требования врачей к самим себе. Интеллект и интеллигентность нынче не в чести, ведь интеллигентность – это не столько хорошее образование, сколько внутренняя культура человека. Вообще нравственные основы закладываются в семье. А в определённой степени произошла деградация семейных ценностей. Может быть, в этом не всегда виноваты сами люди. Ведь им надо зарабатывать, и у многих не хватает времени на воспитание детей.
– Я слышал, что вы награждены медалью Циолковского. За что отличник здравоохранения РСФСР получил такой знак?
– Работая над докторской диссертацией, я выяснил, что в какой–то период внутриутробного развития ребёнок находится в состоянии невесомости. И после Всесоюзного съезда морфологов в Ташкенте, где я делал доклад на эту тему, ко мне подошёл представитель одной воинской части, которая занималась космическими разработками, и предложил продолжить исследования уже на их базе. Оформили, как полагается, все разрешительные документы, и я с коллегами приступил к работе, которая растянулась на 20 с лишним лет. Сотрудники кафедры, которую я возглавлял в то время, защитили две докторских и восемь кандидатских диссертаций по полётным материалам. Таким образом, наш коллектив внёс определённый вклад и в космическую морфологию.
Смотрите также:
- «ЕГЭ разрушает российскую нацию». Ученый о кризисе системы образования →
- Вузы превращаются в клубы массовиков-затейников →
- Нина Баранчикова: «Люди разучились говорить» →