Воронеж, 5 марта – АиФ-Черноземье
Иван Вырыпаев – один из главных драматургов современности
АиФ.: – Вы часто выбираете для постановки пьесы Ивана Вырыпаева, расскажите, почему именно этот автор?
Н.Р.: – Я люблю пьесы Ивана Вырыпаева, правда. Я считаю, что он – один из главных драматургов нашего времени. Пьеса «Кислород», на сегодняшний момент, главная пьеса начала XXI века, в которой принципиально новый подход к написанию текста – она не о персонажах, а об исполнителях текста. Первый, по большому счету, главный удачный опыт этого подхода, который потом очень много поменял вообще в драматургии, даже принцип режиссуры, принцип актерской игры. Эта абсолютно инновационная вещь.
АиФ.: – А как началось сотрудничество с воронежским театром драмы?
Н.Р.: – Появилось предложение от Владимира Сергеевича Петрова, художественного руководителя театра им. Кольцова, сделать современный текст с актерами этого театра в пространстве малой сцены. Там были определенные требования о том, какой тип материала он хотел бы увидеть у себя в репертуаре. И я начал искать эту пьесу.
АиФ.: – Как пришла идея поставить «Танец Дели»? И каковы Ваши личные впечатления от пьесы?
Н.Р.: – Я не думал сразу про «Танец Дели», потому что она была написана в 2009 году. Обычно я ставлю более свежие пьесы. Когда я искал, то начал смотреть те пьесы, которые только-только вышли, но они либо не подходили по каким-то параметрам, либо не нравились мне по тем или иным причинам. И я вспомнил про пьесу Вырыпаева. Сначала была идея взять его более поздние работы, «Иллюзии» допустим, но путем размышлений, я пришел к этой пограничной пьесе. Условно говоря, согласно моему собственному делению, существует Иван Вырыпаев трех периодов. Можно выделить некий ранний период с произведениями «Город, где я» и «Валентинов день». Затем появился «Кислород» и пьеса «Июль», а третий период – это некие переходные произведения к сегодняшнему Вырыпаеву. «Танец Дели» – это уже не «Кислород», и тем более не «Июль». В ней борются два Ивана Вырыпаева. Мне показалось, что поскольку у театра новый художественный руководитель, театр переходит в какое-то новое качество, эта пьеса как нельзя кстати. Она же в такой некой странной форме, из семи пьес, она о любви, о смерти, о таких пограничных состояниях.
АиФ.: – Чего ожидали от премьеры?
Н.Р.: – Сложно даже сказать, о чем спектакль будет в итоге. Сначала я что-то одно предполагал, потом я встретился с актерами, понял, что надо немного по-другому решать историю. Процесс уже в завершающей стадии на этом этапе. Затем уже другой этап – жизнь спектакля. Не самая стандартная задача ставилась с точки зрения пространства, и она решилась только на предварительных показах.
А.Л.: – Дело в том, что в этой пьесе драматург подробно описывает в ремарках то, что находится на сцене. Грубо говоря, художнику вообще не нужно тут ничего выдумывать, просто следовать ремаркам. Здесь, в театре, многое идет от пространства. Это необычный малый зал, у него много достоинств. Для меня было важно, в каком пространстве, разворачивается эта история. И это пространство малого зала оказалось подходящим. Для меня важен момент отражения, который есть в стенах. Помимо истории, которая в пьесе и которую разыгрывают актеры, я старался сказать еще что-то за счет предметов, находящихся на сцене, Это уже не просто история, это либо предыстория, либо постистория. Помимо того, что говорят персонажи, есть возможность «домыслить» что-то, воссоздать полную картину. Это некое дополнительное измерение.
В каждом городе свой особый мир
АиФ.: – Как Вы относитесь к зрителю? Что Вы ожидаете от тех, кто придет на тот или иной спектакль? Все-таки бытует мнение, что в провинции ставят только классические постановки.
А.Л.: – Воронеж сложно назвать провинцией, потому что это город-«миллионник». И вообще как-то странно и глупо делить все на Москву и провинцию.
Н.Р.: – Здесь абсолютно свой мир. Когда придумывался этот спектакль, он придумывался исходя из того, где он создается. Мне важно понять, кто придет ко мне на спектакль, кто эти люди, что их волнует. Фильм Ивана – более широкая, разряженная ситуация. А здесь такой воронежский «Танец Дели». Ни в плохом и не в хорошем смысле. Он про этих людей. Это не какая-то далекая жизнь каких-то московских хипстеров. Театр в принципе зыбкая вещь, ведь спектакль происходит в голове зрителя. Для кого-то он будет про любовь, для кого-то про смерть, для кого-то про творчество. В этой пьесе заложено огромное количество кодов. Ощущение, что говорят об одном и том же, а там обо всем. Так и мы. Мы же все время говорим об одном и том же и хотим что-то важное понять.
АиФ.: – Расскажите немного об актерах. Легко ли с ними работать? Удалось ли Вам найти с ними «общий язык»?
Н.Р.: – Сложности были, безусловно. Есть то, что непривычно было самим актерам. Но я искренне работаю, не давлю. Я должен также понять как именно этим актерам именно эту пьесу именно в этом городе играть. Это довольно болезненный процесс. Я вообще актерский труд боготворю, на мой взгляд, это одна из самых сложных профессий в мире. Просто чудовищная. Получается, что ты очень зависим от других. А в результате, ты выходишь на сцену и отвечаешь за всех.
АиФ.: – Расскажите, что для Вас является основной нитью повествования «Танца Дели»?
Н.Р.: – «Танец Дели» дает ответы на все вопросы. Одна из героинь в конце пьесы говорит, что танец не дает ответы на вопросы, он просто исполняется и все. Так и со спектаклем – мы исполняем и все. Никто никому ничего не должен. Вот, допустим, возьмем Пину Бауш – это же некий прототип этой истории, это сверхперсонаж. Постановка, в том числе, некое наше посвящение крупному автору.
А.Л.: – Для меня это некая история «поп-мистики». Какие-то вещи важные – смерть, любовь – сейчас являются частью массовой культуры, и эти слова утратили свое первоначальное значение. У каждого есть свой мирок, в котором он сидит. Когда люди из него выходят, они оказываются в таком состоянии, когда не понятно куда идти. Некая прострация современного человека – непонятно за что схватиться.
Театр – живой организм
АиФ.: – Кого Вы еще выделяете из современных драматургов, кроме Ивана Вырыпаева?
Н.Р.: – Ярославу Пулинович. Я ее как-то понимаю, ощущаю. Иван Вырыпаев для меня немного выше, я до него должен «допрыгнуть». Это ни в коем случае не умаляет достоинств Пулинович. У нее просто другой принцип соединения со зрителем, режиссером. Она отличный «сюжетчик». Пулинович – одна из немногих драматургов, которые могут рассказать внятную историю, при этом современную, сегодняшнюю. Я вот очень хочу поставить ее пьесу «Как я стал…», одну из последних ее пьес. Там сегодняшний герой на сто процентов.
АиФ.: – У Вас есть какие-нибудь прогнозы на дальнейшее развитие театра в России? Как его сделать более востребованным?
Н.Р.: – Нужно поменять систему взаимоотношений театра и зрителя. Нужна гибкая система цен. У нас гораздо больше людей, которым нужен не буржуазный театр, а театр трогательный, театр про него. Буржуазия у нас очень ограниченный класс. Я, к примеру, ищу новый подход, другие принципы существования. Нужно пытаться к каждому найти свой индивидуальный подход. Проблема огромная, ее решить за раз невозможно. Все время говорю, нового зрителя-то нет! А для решения этой проблемы все сегменты должны быть представлены в театре. Театр движется вперед. Театр – живой организм, и это действительно так.
АиФ.: – Какие основные проблемы есть у театра в России?
Н.Р.: – Нас поделили на все эти «плюсы». «Танец Дели», например, можно смотреть с 17-ти лет. Но вот нет такого возраста по ограничению – есть 16 и 18. Но это же разные люди! В 16 и в 18 лет. Чтобы поставили ограничение «18+» – нужно сделать что-то запредельное, чтобы и мат был, и обнаженные люди. Я ставил спектакль «Наташина мечта» по пьесе Пулинович. Там детдомовская девочка учит молодого человека. Там играли реальные девочки 14-ти лет, а по цензу это была категория +18, а эта пьеса для 14-летних. Она об этих людях. Понятно, что театр тоже должен брать на себя ответственность в этом плане. Но у нас все как-то непродуманно. Почему-то все время ищут какой-то универсальный прием, шаблон. За границей, например, есть опыт театральных уроков, у нас я пока такого не встречал.А ведь это нужно. Человек привык к реальности кино, а в театре все по-другому. Человек не понимает правил игры, поэтому не понимает самого театра.